В оккупированном Сулине (воспоминания А.М. Егорышевой) (продолжение) // Криница, 16.02.2011, № 7 (499), с. 8-9
четверг, 19 сентября 2024 года, 2:06
С семи лет я жила в Сулине в хорошей, дружной и доброй семье моей старшей сестры Феодосии Максимовны Симурзиной.
Ее муж, Тихон Тимофеевич Симурзин, работал в прокатном цехе Сулинского металлургического завода. Как мужа своей сестры я его называла просто Тима. У них были два маленьких сына - Валерий и Славочка. В этой семье жила наша тетя Евдокия Никитична Кузнецова и ее муж Кузнецов Яков Иванович. Я называла их бабуся и дядя Яша. В семье царил домострой: мужчины зарабатывали деньги, женщины занимались домашними делами и воспитывали детей. Все взрослые меня любили как дочь. Жили мы тогда на Почтовой улице, дом № 1.
Когда началась война, Тима, как настоящий коммунист, ушел добровольцем на фронт. Мы все остались в Сулине.
Немцы стремительно шли по нашей земле, казалось, остановить их невозможно.
Вечером 18 июня 1942 года город жил своей жизнью. На площади, в парке гуляло много людей. Даже война, стоявшая на пороге города, не могла нарушить привычную жизнь. Люди хотели встречаться, хотели просто отдыхать. Они гуляли, сидели с детьми на скамейках. Погода была теплая, солнечная.
Вдруг со страшным гулом в небе появились самолеты с фашистскими крестами и начали бомбить город. Одни, сбросив бомбы, улетали, прилетали другие и так бомбили по очереди почти до утра.
Это было так неожиданно, что люди не успели спрятаться и из тех, кто гулял на площади, мало кто уцелел. Утром следующего дня я пошла за молоком и видела, как залитую кровью площадь посыпали песком. Те, кто были в тот вечер в кинотеатре "Металлург", остались живы, там не бомбили. Почти месяц немецкие бомбардировщики делали налеты и сбрасывали бомбы то на город, то на завод, то на железнодорожный вокзал. Многие стали уходить на окраины города на всю ночь, потому что бомбили по ночам. Перед взятием города немцы прекратили бомбежки, но днем самолеты с оглушительным ревом летали прямо над землей.
22 июня 1942 года в 5 часов утра с грохотом на мотоциклах в город въехали немцы. Первые дни было довольно тихо, а потом они начали наводить свои порядки.
Немцы расселились по квартирам и частным домам. К нам поселился офицер, видимо, большого чина, поскольку при нем был солдат. Офицер занимал одну комнату, а мы ютились на кухне. Бабуся и дети спали на одной кровати, а мы с Феней и дядей Яшей устроились по углам. К немецкому офицеру постоянно ходили военные, ему звонили и днем, и ночью. Как-то утром его солдат взял булку хлеба и сказал, чтобы я отвела его туда, где есть молоко. Я повела его на окраину города. Так продолжалось несколько дней. Потом он повел меня уже без хлеба. Я не знала, как смотреть людям в глаза, у каждого семья, но люди меня поняли и пожалели, налили молока, а на меня смотрели сквозь слезы, ведь я была маленькая худенькая девочка всего тринадцати лет.
На другой день, к нашей радости, немецкий офицер уехал вместе со своими чемоданами.
В скором времени в город прибыла авторемонтная часть. Немцы устроились напротив нашего дома в гаражах у речки. Солдаты ремонтировали машины. К нам поселили одного немца. Он днями работал, а приходил только вечером, нас не трогал, сидел в соей комнате.
Мы с Феней часто ходили в поле за колосками. Уходили далеко, возвращались обычно поздно, почти ночью, еле держась на ногах от усталости, ноги были изодраны стерней и кровоточили. В основном, попадались поля из-под ячменя, и то не всегда все обходилось удачно. Бывало и так, что нагрянут верхом на лошадях полицаи и отберут все, что собрали, да еще настегают плетями. А если улыбнется удача, то у нас был праздник, мололи зерна и пекли пышки. Бабуся давала нам с Феней пышечку на день, когда мы уходили за колосками. Феня давала мне большую половину пышки, а я не брала, считала, что она взрослая, и ей надо больше. Вот так мы делились, а потом, обнявшись, вместе плакали.
Когда мы уходили за колосками, бабуся оставалась с детьми. Они играли в углу кубиками с картинками и почти каждые полчаса подходили к бабусе и просили кушать. Бабуся даст им по кусочку пышки, и они вновь играют, но недолго. Голод есть голод.
– Подождите немного, мама с Аней принесут зерно, и у нас будет еда, - говорила им бабуся.
Они никогда не плакали. Им скажут - нет, они молча отходили и играли или спали. Как можно было смотреть на это спокойно?! До сих пор вспоминать страшно.
В нашем доме жила крестная Славика Вера Гнидаш. Она была комсомолкой, до войны - активисткой на Сулинском металлургическом заводе. Ее муж, Михаил Абрамов, воевал на фронте летчиком. Во время оккупации города Вера осталась в Сулине.
Когда стало холодно, мы с сестрой уже не ходили в поле за колосками, да и собирать было уже нечего. Однажды Вера позвала меня с собой. Мы добрались до здания бывшей редакции и со двора спустились в какой-то подвал. Там была теперь подпольная редакция и типография. Вера попросила меня помочь ей в работе, поскольку она доверяла мне; как соседка, она хорошо знала нашу семью. Вера рассказала что и как надо делать. Работали мы ночами радиограммистками, по приемнику слушали и записывали важные сообщения Совинформбюро. Мне было очень трудно успевать записывать сообщения. Вера сказала, чтобы я оставляла свободные места, где не успевала и записывала дальше. А после окончания сообщений по приемнику давали проверка, диктовали медленнее, и мы заполняли пропуски в сообщениях. Во время перерыва между приемами радиограмм Вера заставляла меня вздремнуть, когда же поступал сигнал к работе, она меня будила. Вера была мне как мать. Потом меня перевели в типографию наборщицей. Я быстро освоила кассу типографского шрифта и могла не глядя назвать в какой ячейке лежит какая буква. Потом другой человек делал оттиск сообщения и, если были ошибки, исправлял их. Кто занимался дальше полученной информацией, которую распространяли среди жителей города, мы не знали - все было законспирировано. И так мы работали до самого освобождения города от немцев.
Однажды бабуся сидела и ругала немцев на чем свет стоит, и вдруг из комнаты выходит немец-ремонтник (его звали Пауль) и говорит:
– Матка, так говорить нельзя. Я тоже не хочу войны. Я инженер, у меня в Берлине родители, а я занимался разведением цветов. Лучше бы Сталин и Гитлер поборолись сами, кто кого победит.
Он говорил не очень хорошо по-русски, но разобрать можно было. Мы опешили, словно парализованные и долго не могли выговорить ни слова, думали, что он не понимает по-русски. Это был нам хороший урок.
Когда немцев разбили под Сталинградом, в городе развесили на три дня траурные флаги, но от населения все скрывали. Пауль позвал Феню и сказал ей почему объявлен траур, но просил ее никому об этом не говорить, поскольку не поздоровится за это ни ему, ни нам.
Как-то в один день Феня с маленьким Славиком и я вышли на улицу подышать свежим воздухом. Мимо нас проехала тачанка, запряженная двумя белыми лошадями. Рядом с кучером сидел начальник полиции Конорев. Он был в белом полушубке и белой папахе. Сзади сидел пулеметчик. На днях Конорев сыграл свадьбу, на которой присутствовали почти все немецкие офицеры. Теперь он чувствовал себя полновластным хозяином города, способным вершить судьбы его жителей.
То ли дома с расквартированными солдатами, то ли находящиеся рядом гаражи охраняли немцы с автоматами. Погода была морозная, снег был сухой, крупинками.
– Котт her! Котт! - подозвал меня один немец.
Он схватил меня за голову и, громко смеясь натер мне лицо снежной крупой. Кожа на лице была исцарапан до крови. Я вырвалась из его рук, и мы с Феней скорее убежали домой. Лицо у меня воспалилось, покрылось струпьями. Знакомые сказали моей сестре, где живет врач-дерматолог. Он принимал людей нелегально. Врач осмотрел мое лицо и дал мазь на десять дней, сказал, чтобы лицо не мочить, потом смыть и снова придти к нему. После того, как я помыла лицо, с него отвалились струпья, а лицо стало красное, как обваренное. Я вновь пошла к врачу. Он дал мне другую мазь, и так я вылечила лицо. Денег за лечение он с нас не взял. Я всю жизнь его не забываю и в душе очень благодарна ему. Вот такие были добрые люди. Никакая война не убила в них человеческие чувства.
Феня ежедневно ходила со Славиком в жандармерию отмечаться о невыезде. Приходила домой сама не своя, долго не могла слова выговорить. В жандармерии русская продажная тварь, немецкая прислужница, измывалась над моей сестрой, угрожала, приставляя пистолет к ее виску, все допытывалась где ее муж.
Феня отвечала ей:
– Мой муж там, где должны быть все русские, защищает Родину.
Это бесило прислужницу, она оскорбляла, унижала мою сестру.
Вскоре семья Симурзиных, Феня и дети, оказались в списке приговоренных к расстрелу.
В нашем доме на втором этаже по соседству с нами жила Валентина Ковалева, очень хорошая, смелая женщина. Ее муж был на фронте, а родители жили в районе железнодорожного вокзала. Она пустила на квартиру женщину, работавшую в заготзерно (очень жаль, что не помню ее фамилию). Вынести оттуда что-либо было невозможно, но эта женщина все-таки приспособилась. Она обувала большие кирзовые ботинки, в которые насыпала пшеницу и таким образом выносила. Бабуся в это время сильно болела, и соседка приносила пшеницу и отдавала нам. Феня варила пшеницу, чтобы накормить бабусю. Валерий, старший малыш, смотрел на свою маму и говорил:
– Мы тоже больные.
– Феничка, накорми детей и Аню, они маленькие, а мне уже все равно, - просила бабуся мою старшую сестру, а сама отвернется к стене и заплачет.
Потом она все время при жизни говорила:
– Это я из-за детей осталась живая. Бог меня спас.
Недалеко от Сулина был лагерь советских военнопленных, и немцы разрешили брать с собой оттуда близких родственников. Ковалева из нашего дома и многие другие ходили в лагерь и приводили домой пленных под видом мужей и братьев.
Ежедневно пленные в шинелях и пилотках возили цистерну воды. Зима была очень холодная. Люди выносили им кто что мог из одежды и еды. Одни конвойные разрешали брать, а другие наставляли автоматы и гнали людей прочь.
Многих угоняли в Германию. Люди не хотели ехать, делали себе раны, язвы, их не брали. Немцы отбирали только совсем здоровых людей. Меня не трогали, потому что мне было мало лет, в этом мне повезло.
Под окнами нашего двухэтажного дома на Почтовой улице стояла немецкая кухня. Это была большая машина, крытая брезентом. Поваром был совсем молодой немец, а помощником у него оказался русский солдат Иван. Он был в плену и как попал на кухню, не знаю. Он работал одновременно и помощником повара, и водителем этой кухни. Жил Иван в нашем доме у соседки Валентины Ковалевой. Он помогал жителям нашего дома, как только мог. Если что оставалось из еды на кухне, Иван стучал палочкой в окна. Все подавали ему посуду, со второго этажа спускали на веревочках и таким образом получали еду. Когда Иван рубил мясо, то кости, которые получше, отдавал мальчику с первого этажа, чтобы он раздал соседям. Сам он этого не мог делать, чтобы немцы не узнали, а поваренок-немец не отказывал Ивану.
У нас заболел Славка, у него была пневмония. А как и чем лечить? Где найти врача, не знали. Опять выручил Иван. Он сказал немцу-повару, что больному ребенку нужны масло, сахар и чай. Немец не отказал Ивану, и тот принес нам эти продукты. Все жильцы дома до конца жизни благодарны этому русскому парню за все, что он сделал для них.
Уже позже, когда немцы стали отступать, Иван ушел с Валентиной к ее родителям в район железнодорожного вокзала, и те спрятали его. Немцы начали искать Ивана, ведь он все-таки водитель кухни. Они залетели в дом, выбили прикладами дверь квартиры, все в квартире разбили. Потом ворвались к нам (наша дверь была рядом).
– Где руссиш шофер?!
Мы все перетряслись от страха, но, увидев, что у нас Ивана нет, немцы ушли.
Когда город освободили, то Иван и все бывшие военнопленные ушли на фронт.
Колонка с питьевой водой находилась возле здания горсовета напротив прокуратуры, ее охраняли два немецких солдата с автоматами. Бабуся со Славиком на руках ходила туда за водой, ее немцы не трогали, а молодых без детей загоняли во двор прокуратуры чистить картошку. Иногда женщины из нашего дома брали Славочку, чтобы сходить за водой, и все у них сходило с рук. Однажды бабуся заболела, и за водой пришлось идти мне. За мной зашла женщина из соседнего дома - Белоусова (мы ее звали просто Григорьевна), и мы пошли. У Григорьевны было четверо малолетних детей, но мы никого из детей с собой не взяли.
Воды нам не дали, а погнали во двор прокуратуры, где уже работали люди под охраной немца. Во дворе стояли большие бочки, которые надо было заполнить чищенной картошкой. Среди нас была одна молодая веселая девица, она все подшучивала над немцем, охранявшим нас. Работала она здесь не первый день, приносила с собой семечки, щелкала их и угощала немца. Тот брал семечки, бросал их по одной вверх, ловил их ртом, выплевывал шелуху и, смеясь, говорил:
– Сталинский шоколад.
Мы работали часов до двух и когда управились, нам дали поесть. Мы с Григорьевной не стали есть, а хотели отнести домой детям. Один немец, то ли повар, то ли старший по кухне увидел, что мы не едим, позвал нас в коридор и спросил, почему мы не стали есть. Григорьевна объяснила ему, что у нас дома дети. Мы брали для воды бидончики, и немец заставил нас поесть и налил полные бидончики супа. Нам сказали, чтобы мы приходили и на другой день. Так мы с Григорьевной работал на кухне неделю, и наши малыши хоть немного хорошо поели.
Однажды Фене кто-то сказал, что малым детям дают по 100 грамм хлеба. Феня пошла, но староста (жаль, что забыла фамилию этой сволочи) сказал:
– Хлеб даем, но не всем. Детям коммуниста хлеба нет.
Оказывается, он очень хорошо знал Симурзина Тихона Тимофеевича.
Хлеб, как нам сказали те, кто получил его, был из ячменя с устюками и шелухи из проса, но голод не спрашивал - хороший хлеб или нет.
Один раз натолкли картофельные сухие очистки и спекли оладьи. Бабуся никому не дала есть, а в первую очередь сама сняла пробу и отравилась. Бабусю удалось спасти, но все оладьи выбросили. Бедная бабуся! Сколько ей досталось пережить вместе с нами.
Как-то Пауль позвал Валерия:
– Котт-котт! Бон-Бон
Он дал детям конфет, бабуся же не знала, что так называются конфеты и говорит ему:
– Иди ты со своим бом-бом, мы и так натерпелись ваших бомбежек.
Пауль засмеялся:
– Матка, это конфеты так называются, моя мама прислала посылку из Берлина.
Затем он подал Фене очень красивый мужской полувер и попросил ее поменять на две курицы. Он сказал, чтобы одну курицу сварили ему, а другую нам.
Когда Слава болел, я ходила на Скелеватку за молоком. Однажды я увидела в палисаднике одного дома прямо под окнами могилы с крестами и железной оградкой. Мне стало жутко. Я спросила у людей:
– Что это такое?
Они сказали, что у кого во дворе, в саду или огороде находили убитых немцев, то их хоронили прямо под окнами, а хозяев дома расстреливали. Где хозяева этого дома, никто не знал, может, спрятались или куда-нибудь успели уйти.
У нас был хороший знакомый еще с довоенных лет Прокофий Уколов. Ему не нравилось его имя, и он назвал себя Николаем. Уколов был крестным у Славика. Когда началась война, он ушел на фронт. О нем никто ничего не знал, но вдруг во время оккупации он объявился в городе. Однажды он пришел к нам с повязкой полицая на рукаве. Что заставило его стать полицаем? На фронте Николай Уколов попал в плен. Ему удалось бежать из плена. До линии фронта было далеко, он пришел домой и поселился у своей сестры. Его сестре всю трудовую жизнь работала медсестрой в поликлинике. Это была очень хорошая, чуткая, внимательная женщина. На Николая донесли немцам. Его вызвали и предложили работать в полиции. Уколов сначала отказался, но немцы отказов не принимали, тем более, что он бежавший военнопленный. Выбор был простой: либо стать полицаем, либо расстрел. И ему пришлось согласиться. Он никому не сделал ничего плохого, а, наоборот, помогал людям. Он не раз предупреждал тех, кому грозила опасность вплоть до расстрела, и люди прятались и даже покидали город. Иногда он просил и Феню, чтобы она сходила по адресу и предупредила людей. После освобождения города Уколов не ушел с немцами. Его судили и дали десять лет заключения. Многие жители, которым он помог, пытались на суде заступиться за него, но тогда были жестокие сталинские времена. Николай Уколов отсидел свой срок от звонка до звонка и вернулся в Сулин, где со спокойной совестью прожил до конца своей жизни.
Жил в Сулине необычный человек - Порфирий Иванов. И летом, и зимой он ходил в черных трусах до колен, без обуви и одежды. Немцы, впервые увидев его, опешили, потом смотрели на него, как на чудо, старались потрогать его руками.
– Карош, руссиш, карош!
Говорили, что у Порфирия Иванова была охранная грамота от высоких немецких чинов. Его звали в Германию, обещая райскую жизнь, но он говорил:
– Мне и здесь неплохо.
Уже после войны в 1946 году я работала на радиоузле (на том месте сейчас находится здание городской администрации). Иванов дружил с начальником радиоузла и часто заходил к нам просто посидеть, поговорить. Он рассказывал о том, как закалял себя, как был на приеме у Сталина. Но о военных годах он не любил говорить. Его сын Яков во время оккупации был полицаем, участвовал вместе с немцами в облавах на рынке, который находился в то время в поселке Казачьем. После войны Яков Иванов был осужден за сотрудничество с немцами.
Шел февраль 1943 года. наши войска подошли к городу. Покидая Сулин, Пауль сказал, что скоро он вернется цурюк (назад). Я говорю Фене:
– Какое там цурюк. Это после Сталинграда драпают.
И вот 14 февраля город был освобожден почти без боя. Немцы быстро покинули Сулин, не успев привести в исполнение расстрел многих сулинских жителей, в том числе и Фени с детьми. Многие полицаи, усердно работавшие на немцев, бежали вместе с ними, многих поймали и судили. Бывшему начальнику полиции Конореву удалось сбежать. Он устроился в одном из сочинских санаториев поваром. Откуда у него проявились кулинарные способности неизвестно, но один из сулинцев, отдыхая в санатории, опознал бывшего главу полицаев в поварском колпаке. Конорева судили прямо в парке "Металлург". Почти весь город пришел на суд. Люди требовали отдать его им на расправу. Жаль, что подох он легкой смертью, его просто расстреляли.
Прошло почти 70 лет со дня начала этой жестокой войны. народы ни одной страны, втянутой в эту бойню, не хотели воевать. Столкнулись интересы вождей, которые лбами столкнулись народы. И прав был, наверно, простой немецкий солдат, сказав:
– Я тоже не хочу войны... Лучше бы Сталин и Гитлер поборолись сами, кто кого победит.
Тем не менее война была. Cтрашная война. Мы выстояли и на фронте, и в тылу, и в оккупации.
Родина не бывает плохой, как плачутся сейчас многие. Бывают плохие люди, бывают плохие вожди. Мы любили свою Родину, потому, находясь в оккупации, не склонили голову перед жестоким врагом. Мы выжили несмотря ни на какие трудности, ну, а кому не пришлось дожить до освобождения города вечная память и низкий от нас поклон.
Нам интересно ваше мнение, замечания и дополнения.
Читатели ждут ваши материалы, относящиеся к тематике сайта.
Администратор сайта
admin@krsulin.ru
